Внесценические персонажи
ерои-маски играют роль зеркала, поставленного напротив "высшего света". И здесь важно подчеркнуть, что одной из главных задач автора было не просто отразить в комедии черты современного общества, но заставить общество себя в зеркале узнать.
Задаче этой способствуют внесценические персонажи, то есть те, чьи имена называются, но сами герои на сцене не появляются и участия в действии не принимают. И если основные герои "Горя от ума" не имеют каких-то определенных прототипов (кроме Чацкого), то в образах некоторых второстепенных героев и внесценических персонажей вполне узнаются черты реальных современников автора. Так, Репетилов описывает Чацкому одного из тех, кто "шумит" в Английском клубе:
Не надо называть, узнаешь по портрету:
Ночной разбойник, дуэлист,
В Камчатку сослан был, вернулся алеутом,
И крепко на руку нечист.
И не только Чацкий, но и большинство читателей "узнавали по портрету" колоритную фигуру того времени: Федора Толстого - Американца. Занятно, к слову, что сам Толстой, прочитав в списке "Горе от ума", себя узнал и при встрече с Грибоедовым попросил изменить последнюю строчку следующим образом: "В картишках на руку нечист". Он собственноручно переправил так строку и приписал пояснение: "Для верности портрета сия поправка необходима, чтобы не подумали, что ворует табакерки со стола".
Покойник дядя, Максим Петрович.
Среди московских «тузов», которых напоминал этот персонаж, были екатерининские вельможи, «отдыхавшие на склоне дней в пышном бездействии (...) желавшие пользоваться своим богатством среди удобств и удовольствий столицы». Указывали в особенности на Н. Н. Новосильцева, дальнего родственника Грибоедова.
Какими «тузами» гордился Фамусов? Кого имел в виду Грибоедов в этих словах своего персонажа?
П. А. Вяземский остался недоволен ироническим отношением автора комедии к этим «тузам». Он пишет: «Тузы», которые в Москве «живали и умирали», право, были не лишние: каждый город мог бы пожелать иметь их в своей игре...». И Вяземский с увлечением описывает Апраксина и его дом на Знаменке у Арбатских ворот: «Чтобы дать понятие о широком размере хлебосольства его, скажем, что вскоре после возрождения Москвы он, не помню по какому случаю, дал в один и тот же день обед в зале Благородного собрания на 150 человек, а вечером в доме своем бал и ужин на 500. Это что-то гомерическое или белокаменное». Вяземский понимает, что такая характеристика не является еще защитой этих «тузов» от иронии Грибоедова, и добавляет: «Но не одними плотоядными пиршествами отличался этот московский барски-увеселительный дом. Более возвышенные и утонченные развлечения и празднества также не были забыты. Бывали в нем литературные вечера, чтения, концерты, так называемые благородные или любительские спектакли. В городском доме была обширная театральная зала». В числе «памятных спектаклей» Вяземский называет постановку «Севильского цирюльника».
Таков один из «тузов» Фамусова. Но он не единственный. На Б. Калужской находились Нескучный сад и Нескучный дворец самого прославленного из всех московских тузов – героя Чесменской победы, блистательного графа Алексея Орлова. Это был едва ли не самый популярный человек в Москве. Москвичи всех сословий при встрече с ним почтительно снимали шляпы. Его популярность объяснялась не только сказочным богатством (Мисс Вильмот уверяла, что он был богаче «всех владык образованного мира»). Москвичи любили его за широту натуры, за то, что он разделял все их страсти: и русскую удалую пляску, и кулачные бои на льду Москвы-реки или под стенами Кремля, и петушиные бои, и голубиную охоту, и хоровое пенье. Особая страсть графа Орлова была к конским бегам. «Орловские» рысаки славились на всю Россию. На склоне Теплого стана, где находилась над Москвой-рекой усадьба этого прославленного московского туза, Орлов устраивал театральные спектакли, а у Калужской заставы скачки, куда имели доступ все слои московского населения.
В Москве, как и в Петербурге, «тузы» строили свои особняки вдоль берегов реки: в северной столице – у Невы, Фонтанки и Мойки, в древней столице – вдоль Москвы-реки и Яузы, где образовалось целое урочище из таких вельможных дворцов, построенных лучшими зодчими своего времени: Казаковым, Кваренги и Джилярди. Здесь жили: Бестужевы-Рюмины, Безбородко, Головины. Облик их великолепных особняков сохранял все черты загородных усадеб, в особенности «подмосковных» – с их колоннадами, циркумференциями, cour d'honneur'ами, с прилегающими к ним службами и садами.
Москва наших дней хранит еще немало таких палаццо, в которых «жили и умирали» московские «тузы». Среди них первое место занимает выходящий своим фасадом на Моховую улицу дом-дворец Пашкова, величественное и изящное здание. Этот дом – одно из свидетельств о масштабах жизни тех «тузов»-москвичей, которыми так гордился Фамусов.
Дослужившиеся до высоких чинов вельможи, гнувшие свои спины в антикамерах Екатерининского дворца в ожидании приема в Тронном зале, готовые, как Максим Петрович, «жертвовать своим затылком» в надежде быть пожалованными высочайшею улыбкой, – здесь эти вельможи в Москве доживали свой век гордыми и независимыми барами, окруженными оравой родственников, приживальщиков, клиентов. Среди этих бар были люди и независимые, которые в Северной Пальмире умели сохранять свое достоинство. Владелец Нескучного – Алексей Орлов никогда не был повинен в раболепстве. К тому же Москва еще со «времен очаковских и покоренья Крыма» находилась в оппозиции петербургскому правительству, в особенности же гатчинскому духу обезличивающей муштры. «Москва в отставке, Москва в опале. Естественно ей стать центром отставных чиновников из дворянства и военных в отставке» – писал Герцен в своей блестящей статье «Москва и Петербург». «Удаленная от политического движения, питаясь старыми новостями, не имея ключа к действиям правительства, ни инстинкта отгадывать их, Москва резонерствует, многим недовольна, обо многом отзывается вольно». Здесь Герцен говорит о тех самых «старичках», которые так восхищали своим фрондированием Фамусова:
А наши старички? – Как их возьмет задор,
Засудят об делах, что слово: – приговор. –
Ведь столбовые все, в ус никого не дуют
И об правительстве иной раз так толкуют,
Что если б кто подслушал их... беда.
Не то, чтоб новизны вводили, – никогда,
Спаси нас боже! Нет. А придерутся
К тому, к сему, а чаще ни к чему,
Поспорят, пошумят, и... разойдутся.
Прямые канцлеры в отставке... по уму!
Но эти «задорные старички» стояли уже вне жизни. «Москва служила станцией между Петербургом и тем светом для отслужившего барства, как предвкушение могильной тишины» (Герцен). С постоянной оглядкой на прошлое, на «век Екатерины», недовольные современностью и не понимавшие ее, эти «канцлеры в отставке», угасая в тишине своих особняков, бросали вечерний отблеск заката XVIII века на молодую жизнь, возникавшую в недрах старой столицы.
Поколение Фамусова – соединительное звено между поколением Максима Петровича и поколением Чацкого. Это поколение, сформировавшееся еще в допожарной Москве, продолжало процветать и в последующее время. Здесь еще нет отрыва от прошлого: Фамусовы – верные сыны Максим Петровичей; завет Фамусова – учиться, «на старших глядя». Москва Фамусова – это и есть «грибоедовская Москва», т. е. Москва, изобличенная автором в «Горе от ума».
В сборнике научных трудов "А. С. Грибоедов. Материалы к биографии" помещена статья Н. В. Гурова "Тот черномазенький..." ("Индийский князь" Визапур в комедии "Горе от ума")". Помните, при первой встрече с Софьей Чацкий, стараясь возродить атмосферу былой непринужденности, перебирает давних общих знакомых, над которыми оба они три года назад потешались. В частности, поминает он и некоего "черномазенького":
А этот, как его, он турок или грек?
Тот черномазенький, на ножках журавлиных,
Не знаю, как его зовут,
Куда ни сунься: тут как тут,
В столовых и гостиных.
И. Д. Гарусов, ссылаясь на П. А. Вяземского, усматривал здесь намек на Сибилева. У Вяземского читаем: «Был еще оригинал, повсеместный, всюду являющийся, везде встречаемый... Он был вхож в лучшие дома. Дамский угодник, он находился в свите то одной, то другой московской красавицы. Откуда был он? Какое было предыдущее его? Какие родственные связи? Никто не знал, да никто и не любопытствовал знать. Знали только, что он дворянин Сибилев, и довольно. Аристократическая, но преимущественно гостеприимная Москва не наводила генеалогических справок, когда дело шло о том, чтобы за обедом иметь готовый прибор для того или для другого. Сибилев имел в Москве, вероятно двадцать или тридцать таких ежедневно готовых для него приборов... У него были кошачьи ухватки. Он часто лицо свое словно облизывал носовыми платками, которых носил в кармане по три и по четыре».
М.O. Гершензон прототипом «турка или грека» считает грека Метаксу, действительно, более близкого к грибоедовскому образу, чем русский дворянин Сибилев.
Зачем потребовалось искать прототип "черномазенького"? Не слишком ли мелкая он фигура для литературоведения? Оказывается – не слишком. Для нас, спустя полтора века после издания "Горя от ума", безразлично, был ли "черномазенький" или Грибоедов его выдумал. Но современный читатель (в идеале – зритель) комедии немедленно понимал, о ком идет речь: "узнавал по портрету". И исчезала пропасть между сценой и зрительным залом, вымышленные герои говорили о лицах, известных публике, у зрителя и персонажа оказывались "общие знакомые" – и довольно много. Таким образом, Грибоедову удалось создать удивительный эффект: он стирал грань между реальной жизнью и сценической действительностью. И что особенно важно, комедия при этом обретая напряженное публицистическое звучание, ни на йоту не теряла в художественном отношении.
А наше солнышко? наш клад?
Певец зимой погоды летней.
В грибоедовское время в Москве было несколько крепостных театров. В монологе Чацкого речь шла, по-видимому, об известном московском театрале П. А. Познякове, в театре которого французы давали спектакли, когда заняли Москву в 1812 г. Об этом упоминает сам Грибоедов в плане драмы «1812 год». П. А. Вяземский писал о Познякове: «Он приехал в первопрестольную столицу потешать ее своими рублями и крепостным театром. Он купил дом на Никитской (ныне принадлежащий князю Юсупову), устроил в нем зимний сад, театральную залу с ложами и зажил, что называется, домом и барином: пошли обеды, балы, спектакли, маскарады. Спектакли были очень недурны, потому что в доморощенной труппе находились актеры и певцы не без дарований. <...> Нечего и говорить, что на балах его, спектаклях и маскарадах не было недостатка в посетителях: вся Москва так и рвалась и называлась на приглашения его.
Да и кому в Москве не зажимали рты
Обеды, ужины и танцы?
<...> Позняков самодовольно угощал Москву в своих покоях и важно на маскарадах своих расхаживал наряженный не то персиянином, не то китайцем. Нет сомнения, что о нем говорится в "Горе от ума":
На лбу написано: театр и маскарад.
Другим прототипом грибоедовского театрала называли помещика Ржевского, продавшего свою балетную труппу дирекции императорских театров. «Он на эти фарсы пробухал 4000 душ»,– писал о нем А. Я. Булгаков.
Татьяна Юрьевна рассказывала что-то...
Образ «Татьяны Юрьевны», мелькающий в диалоге Чацкого и Молчалина, несомненно, привлекал значительное внимание Грибоедова. В первоначальной, Музейной редакции он охарактеризован еще более выразительно. Прототипом Татьяны Юрьевны считают Прасковью Юрьевну Кологривову, в первом браке Гагарину, урожденную Трубецкую. Декабрист Д. И. Завалишин свидетельствовал: «Что касается Татьяны Юрьевны, то тут автор действительно разумел Прасковью Юрьевну К., прославившуюся особенно тем, что муж ее, однажды спрошенный на бале одним высоким лицом, кто он такой, до того растерялся, что сказал, что он муж Прасковьи Юрьевны, полагая, вероятно, что это звание важнее всех его титулов».
... у них учился наш родня
Князь Федор, мой племянник.
В воспоминаниях Т.П. Пассек рассказывается, что у А.А. Яковлева, дяди Герцена, «был совершеннолетний сын Алексей Александрович, умный, образованный, ученый, известный под названием "Химика", о котором Грибоедов сказал в своей комедии "Горе от ума":
Он химик, он ботаник,
Князь Федор, наш племянник».
Подробную и сочувственную характеристику А.А. Яковлева-Химика, тоже с указанием на «Горе от ума», дает А. И. Герцен в «Былом и думах», ч. I, гл. VI.
Французик из Бордо...
Образ «французика из Бордо», возможно, подсказан следующим сатирическим «известием» журнала Н. И. Новикова «Трутень»: «На сих днях в здешний порт прибыл из Бурдо корабль: на нем кроме самых модных товаров, привезены 24 француза, сказывающие о себе, что они все бароны, шевалье, маркизы и графы <...> Многие из них в превеликой жили ссоре с парижскою полициею <...> и ради того приехали они сюда, и намерены вступить в должности учителей и гофмейстеров молодых благородных людей <...> Любезные сограждане, спешите нанимать сих чужестранцев для воспитания ваших детей! Поручайте немедленно будущую подпору государства сим побродягам (ср.: д. I, 131– «Берем же побродяг...» – Н. П.) и думайте, что вы исполнили долг родительский, когда наняли в учители французов, не узнав прежде ни знания их, ни поведения».
Но голова у нас, какой в России нету
Сам плачет, и мы все рыдаем.
В образе ночного разбойника, дуэлиста, вернувшегося алеутом, несомненно, обрисован Федор Иванович Толстой, прозванный «Американцем». Толстой служил в Преображенском полку, потом принял участие в кругосветном путешествии Крузенштерна, за столкновение с командиром был высажен на берег во владениях Российско-американской колонии, жил на Алеутских островах. Страстью его были дуэли и карточная игра. Будучи превосходным стрелком из пистолета и мастерски владея саблей, он сам насчитывал одиннадцать человек, убитых им на дуэлях. Намеки на Толстого-Американца в реплике Репетилова столь прозрачны, что не требуют особых подтверждений. Он сам признал свое тождество с грибоедовским образом. На списке «Горя от ума», принадлежавшем декабристу Ф.П. Шаховскому, против слов: «В Камчатку сослан был, вернулся алеутом, и крепко на руку нечист» – Толстой сделал собственноручные замечания и исправления. Он предлагал читать: «в Камчатку чорт носил» – «ибо сослан никогда не был»; «в картишках на руку нечист» – «для верности портрета сия поправка необходима, чтоб не подумали, что ворует табакерки со стола...»
Бульварные лица – завсегдатаи Тверского, Пречистенского и других бульваров, излюбленных мест прогулок московской знати. «Молодежь устраивала гулянья близ монастырей, шла на пруды или на Тверской бульвар себя показать и на других посмотреть» (Дубровин). «...И франт, и кокетка, и старая вестовщица, и жирный откупщик скачут в первом часу утра с дальних концов Москвы на Тверской бульвар <...>. Совершенная свобода ходить взад и вперед с кем случится, великое стечение людей знакомых и незнакомых имели всегда особенную прелесть для ленивцев, для праздных и для тех, которые любят замечать физиономии» (Батюшков).
Над всем этим миром грибоедовской Москвы царит загадочный образ княгини Марьи Алексеевны. Ее именем заканчивается комедия. Замечательно, что это имя ни разу перед тем не упоминалось в комедии. Оно прозвучало совершенно неожиданно. Это – имя судьи всего «большого света» Москвы. Перед княгиней Марьей Алексеевной должны в трепете склониться все Фамусовы, Скалозубы, Молчалины.
Если мы начали с утверждения, что за персонажами, лишь названными в комедии, скрываются реальные лица, то мы вправе допустить, что, называя в конце своей комедии какую-то Марью Алексеевну, Грибоедов имел в виду также реальное лицо.
Кто же она – эта Марья Алексеевна?
У Химика, названного в пьесе «князем Федором», была другая тетушка, не княгиня Тугоуховская. Эту другую тетушку звали княгиней Марией Алексеевной Хованской. У родных своих и знакомых она слыла «грозной княгиней». Как свидетельствует Герцен в «Былом и думах», это была строгая, угрюмая старуха, толстая и важная. Она «жила, окруженная приживалками», «кочующими старухами», глупыми ханжами, надменными родственниками, скучными иеромонахами, толстыми попадьями, лицемерной компаньонкой; в ее доме была и воспитанница. Властно царила она в своем патриархальном гнезде. На семейных советах семьи Яковлевых она давила всех своим угрюмым властным характером. Ее не любили, но авторитет ее стоял очень высоко, и ее побаивались. Она мало выезжала, в отличие от другой властной московской барыни – Офросимовой. Марью Алексеевну чтили, как охранительницу чина старой Москвы.
I. Главные персонажи и их прототипы
II. Второстепенные персонажи и их прототипы
III. Прототипы героев-масок и внесценических персонажей
"Портреты и только портреты входят в состав комедии и трагедии, в них, однако, есть черты, свойственные многим другим лицам, а иные всему роду человеческому настолько, насколько каждый человек похож на всех своих двуногих собратий. Карикатур ненавижу, в моей картине ни одной не найдешь."
А. С. Грибоедов — П. А. Катенину. Январь — февраль 1825г.
Петербург
Автор "Горя от ума" был не только успешным дипломатом и остроумным литератором, но и талантливым композитором.
Пройдите по ссылке, чтобы прослушать знаменитые вальсы Грибоедова.
